пыльных кулис пьянил его. Нашего Станиславского Гриша полюбил, как родного.

В программу концерта были заявлены революционные танцы в исполнении прапорщиц из пункта секретной связи. Мужской хор с солистом, звездой Первой Площадки, прапорщиком Самородко. Декламация стихов неизменного Маяковского силами вышеупомянутого цыганского лейтенанта Гриши. Отрывок из военной пьесы – режиссерский экзистанс Станиславского. И на десерт – последняя надежда тяжелого рока, группа «Странники», с Панфилом на соло, Джаггером на басу, долговязым Колюней на клавишах и Кузей на ударных.

Панфил сообщил, что группа носит свое гордое имя вовсе не от слова «странник», а от слова «странные».

Цыган-лейтенант Гриша дал добро на исполнение нормальных песен в соотношении один-к-трем, то есть на три революционных дозволялось пропеть одну из «Машины Времени».

Акт из военной пьесы был выбран на пару Гришей и Станиславским. Неизвестно, что вело их по лабиринтам библиотеки нашей части, но была найдена постановка о партизанах Великой Отечественной. Как это связывалось с седьмым ноября, не знал никто. Может быть, кто-то из героев опуса участвовал в юности во взятии Зимнего дворца, а в возрасте более зрелом партизанил в дебрях Украины. Трудно сказать, да и неважно это уже.

К постановке Станиславским был определен один акт, где покорял публику Деревенский Староста-предатель, презираемый всеми, включая собственную жену. В конце он, разумеется, оказывался тайным партизаном-героем, притворявшемся гадиной по заданию партии. Эту роль без обсуждения Станиславский взял себе.

Появлялся на сцене и фашистский офицер со стеком. Говорил с акцентом, славил Гитлера и вообще вёл себя безобразно. Эта роль досталась Кролику. Был там ещё один неприятный персонаж – полицай из местных, редкий мерзавец, лебезивший перед фашистами и унижавший односельчан.

Станиславский долго рассматривал меня в профиль и фас, вздыхал, морщил лоб и, наконец, пробормотав:

– Пусть будет абсурдный контраст, как у Ионеско, – утвердил меня на роль украинского полицая.

Вся военная часть начала петь, плясать и репетировать между боевыми дежурствами. Шутка ли сказать, такой праздник, Великий Октябрь… Нет, не даром замполит с комсоргом ели свой хлеб с маслом. Родина явно знала, на кого можно положиться.

Станиславский успешно заразил нас театральным вирусом. Репетировать было интересно. От Кролика Станиславский требовал прусской выправки и заставлял кричать страшные немецкие слова.

– Ты, ничтожество, бездарность, должен себя почувствовать настоящим фашистом, – кричал Станиславский испуганному Кролику, – я сделаю из тебя эсэсовца! Повторяй за мной «зиг хайль!», ну же, бездарь, шарлатан от искусства!

Меня Станиславский учил говорить на суржике.

– Бабай, твоему городскому русскому никто не поверит. Только настоящий суржик скроет на сцене твою семитскую морду. Ну, давай со мной вместе «hлина», «hалина», «hаврила», «hутарить».

Так Станиславский вырабатывал у меня фрикативное «Г».

Костюмы делали себе сами. Наряды для старосты и полицая подобрали, перевернув вверх дном каптерку. Нашлись там и телогрейки, и облезлая заячья безрукавка, и несколько малахаев на выбор. С фашистом дело обстояло сложнее.

Кролик предложил действовать в духе сценической условности и ограничиться выкрашенной в черный цвет фуражкой с черепом. Но Станиславский гневно отверг эту, как он выразился «меерхольдовщину».

Неожиданно помог Чебурген. Он обнаружил способности к костюмерному делу и, получив в свое распоряжение списанную парадку с фуражкой в придачу, за три дня изготовил шикарную эсэсовскую форму по мотивам «Семнадцати мгновений весны». Кролик примерил. Всё сидело, как влитое.

– Верю! Вот сейчас верю! – закричал Станиславский.

– Видел бы меня мой дедушка, гвардии капитан, батальонный разведчик… – грустно ответил Кролик.

24

Нелёгкая принесла Дядю Ваню на Первую Площадку и занесла в Техздание, когда Блюм, бросив пост на гусей, отправился справить малую нужду.

Замполит ласково поприветствовал бойцов, напомнил еще раз о приближении великого праздника и принялся развешивать по стенам своих марксов-лениных, вперемешку с солдатами-матросами.

Сделав круг, Дядя Ваня притормозил у бесхозного поста, видимо думая, каким еще энгельсом его украсить. Взгляд его упал на брошенные головные телефоны. Вкрадчивый голос что-то бубнил из гуттаперчевых «лопухов».

Замполит приложил источник звука к уху, похожему на вареник. Передавали обычные новости. Правда голос диктора звучал как-то неофициально, и рассказывали в новостях нечто совершенно несуразное. Замполит, может быть, еще долго бы соображал, что к чему, но радио любезно подсказало:

– Вы слушаете радиостанцию «Немецкая волна».

Дядя Ваня побледнел. Прослушивание западных голосов, да еще и канун Великой Годовщины… Это не умещалось никак в замполитовой мягкой головушке.

Тут в микрофонном зале появился довольный, ничего не подозревающий Блюм.

– Здражла, тврщь майор! – развязно поприветствовал он застывшего соляным столбом замполита.

Дядя Ваня встрепенулся. Он все же сообразил, что большой бенц не нужен в первую очередь ему самому. Понятно и коню, что замполит, прошляпивший подобную антисоветчину и моральное разложение, станет главным козлом отпущения. Никто не поленится пнуть, а то и добить…

Не любят замполитов в войсках. Непонятно почему, но не любят. Дядя Ваня шум поднимать не стал, но не прореагировать не мог,

– Садитесь, рядовой, продолжайте несение дежурства по защите родины, – обратился он ласково к Блюму.

Блюм увалился в кресло, напялил телефоны и, услышав «Немецкую волну», только сейчас понял в какую задницу он въехал на полном ходу. Такие штуки могли кончиться очень нехорошо.

Замполит, слегка нарушая порядок несения боевого дежурства и воспользовавшись отсутствием в Техздании майора Пузырева, произнес воспитательную речь.

– Товарищи! – сказал замполит торжественно и проникновенно, как и учили его на спецкурсах, – товарищи бойцы! Братья и сестры. К вам обращаюсь я, друзья мои!

Все дежурные бойцы, сдвинув головные телефоны на одно ухо развернулись, пораженные, к Дяде Ване.

Такого от замполита слышать еще не приходилось.

– В канун Великого Октября, – продолжал замполит, – хочу напомнить вам о дедах наших героических, штурмовавших Зимний и об их сыновьях. То есть, выходит, об ваших отцах, бравших Берлин!

– Товарищ майор, у нас-то отцы, в общем-то, не воевали, – виновато сказал Блюм.

– Почему?

– Так это… родились поздновато… не успели, война закончилась…

– Ну да, ну да… Значит, тогда деды воевали, а прадеды что? Зимний штурмовали? А деды тогда что?

Тут Дядя Ваня окончательно запутался во всех этих отцах, дедах, прадедах. Ему казалось, что каждое поколение просто обязано что-то взять штурмом.

Наконец он справился с потоком поколений и перешел к главной мысли.

– Неважно, кто брал Берлин и штурмовал Зимний. Важно, что это все были советские люди. А нынче появляются те, кто словно не помнит об этом. О наших больших завоеваниях. На западе подняли голову ревизионисты, – замполит утер пот после сложного слова, – недобитые фашисты требуют пересмотра… И даже пытаются внедрять свои взгляды через клеветнические «голоса».

Тут он посмотрел на Блюма со значением.

– Так, товарищи, можно зайти чересчур далеко. Мы били фашистов в Испании, в Германии. А они подняли голову в Чили. И даже кое-где в Европе. А Европа очень близка, товарищи бойцы.

Страшно и невозможно представить что-то подобное при развитом социализме. Нельзя дать ядовитой гадине пустить ростки на нашей советской почве. Скажем же твердое «нет» западным, – тут он полез в карман за записной книжкой, открыл торопливо и прочел:

– ИН-СИ-НУ-АЦИЯМ! Вот так вот!

И посмотрел орлом, мол, каков я молодец.

Солдатам речь понравилась. Дядя Ваня отправился в роту, проверить, как художник, то есть я, справляется с наглядной агитацией и не дает ли слабину в смысле антифашизма.

На пороге ленинской комнаты замполит остановился и обеими руками взялся за косяк.

У стенда с цветными фотографиями членов политбюро, под портретом Ленина, стояла та самая ядовитая гадина, натурально пустившая мощные корни прямо в линолеум.

Молодой, красивый фашист в ослепительно черной эсэсовской форме повернулся к Дяде Ване. Фуражка с высокой тульей била в глаза зловещим черепом. Сдвоенные молнии сверкали в петлицах. На рукаве кроваво чернел паук свастики. Фашист вскинул руку в отвратительном нацистском салюте и закричал страшным голосом: «Хенде хох!»

Замполит сполз на пол. Он пожалел, что ходит без пистолета, но если бы был вооружен, то не знал бы, что лучше сделать, пальнуть в фашиста или застрелиться самому…

В глазах потемнело, варениковые уши Дяди Вани